Легко представить весь ужас, который должны были почувствовать молодые девушки при этом неожиданном и страшном зрелище. Оправившись от первого потрясения, они перевязали изуродованную голову, смыли кровь на лице отца и, словом, оказали ему всевозможные услуги.
Через некоторое время старик Гуттер уже мог кратко передать все, что с ним произошло. В самом начале борьбы с гуронами он схватился с их начальником, и тот, после бесполезных усилий овладеть своим противником, пырнул его ножом. Это случилось в то мгновение, когда дверь с шумом отворилась и Гэрри выскочил на платформу. Вот почему ни гуронский вождь, ни Гуттер не принимали в дальнейшем никакого участия в борьбе. Воротившись в замок после неудачного преследования белых девушек, гуроны поспешили содрать кожу с черепа их отца, но так, однако, чтоб он мог прожить несколько времени после этой варварской операции, томимый ужасными страданиями. Могло случиться, что старик Гуттер пережил бы свои муки и был современем здоров, если б его только оскальпировали, но удар ножом нанес ему смертельную рану.
— О, Юдифь, милая Юдифь!— воскликнула Гэтти после того, как раны были перевязаны.— Всю свою жизнь отец мой добивался чужих волос. Где же теперь его собственные волосы?
— Перестань, сестрица! Отец открывает глаза и может нас услышать.
— Воды!— вскричал Гуттер, делая над собою отчаянное усилие, и голос его для умирающего человека был еще довольно тверд.— Воды, глупые девчонки! Неужели вы дадите мне умереть от жажды.
Дочери принесли ему воды. Первый раз он пил ее после долгих часов, проведенных в предсмертных муках. Его силы, повидимому, возобновились, и он мог говорить свободно. В его глазах засверкали какие-то беспокойные и смутные мысли.
— Батюшка,— сказала Юдифь, приведенная в отчаяние своим бессилием спасти умирающего старика,— что мы можем сделать для тебя?
— Батюшка?— медленно и с расстановкой повторил Томас Гуттер.— Нет, Юдифь, я не отец твой. Нет, Гэтти, я не отец твой. Она точно была вашей матерью. Обыщите сундук: все там. Воды, еще воды!
Они подали ему еще стакан. Выслушав эти предсмертные слова, Юдифь почувствовала невыразимое облегчение и радость, так как между нею и мнимым ее отцом никогда не было большой симпатии. Она помнила о своем детстве гораздо больше, чем сестра, и подозрения уже не раз закрадывались в ее мысли, когда в былые времена она подслушивала секретные разговоры между отцом и матерью. Нельзя сказать, чтобы она не имела к нему никакой привязанности; все же теперь она с восторгом узнала, что ничто не обязывало ее любить этого человека. Совсем другие впечатления и чувства возникли у младшей сестры. Она любила мнимого отца искренно, всею душою, хотя не так, как родную мать, и теперь ей было больно слышать его признание. Охваченная горьким размышлением, Гэтти села в стороне и заплакала.
Противоположные ощущения двух сестер произвели на них одинаковое действие: они обе хранили продолжительное молчание. Юдифь часто подавала воду умирающему старику, но не делала ему никаких вопросов, отчасти из уважения к его тяжелому положению, отчасти потому, что боялась услышать от него неприятные подробности относительно своей матери; этим, разумеется, могла быть отравлена ее радость при мысли, что она не дочь Томаса Гуттера. Наконец, Гэтти отерла слезы и села на скамье возле умирающего старика, который теперь лежал на полу на старых лохмотьях, отысканных в доме.
— Батюшка,— сказала Гетти,— ты еще позволишь мне называть тебя своим отцом, хотя выходит по твоим словам, что не ты мой отец. Батюшка, я бы хотела...
— Воды!— вскричал старик.— Подай мне воды, Юдифь! Язык мой, не знаю отчего, горит ужасно.
Вскоре Гуттер впал в изнурительный бред и бормотал про себя невнятные слова, из которых Юдифь расслышала только: "муж... смерть... разбойник ты... волосы..." Из этих и подобных слов, не имевших определенного смысла, проницательная девушка вывела заключение, что мнимый ее отец томился воспоминаниями своего темного прошлого.
Прошел час, трудный час физической и нравственной пытки. Девушки совсем забыли о гуронах, и тяжелая картина страданий удалила от них всякое представление об опасности. Даже Юдифь, имевшая основательные поводы бояться индейцев, не вздрогнула, когда услышала шум весел. Она тотчас сообразила, что это, без сомнения, ковчег приближается к замку.
Твердыми шагами и без малейшего страха она вышла на платформу и действительно увидела невдалеке плонучий дом своего мнимого отца. Вахта, Чингачгук и Генрих Марч стояли на передней части парома и тщательно осматривали замок, подозревая присутствие в нем скрытых врагов. Окрик Юдифи немедленно успокоил их, и через несколько минут ковчег остановился на обычном месте.
Юдифь не сказала ничего о своем отце, но Генрих Марч по выражению ее лица понял ясно, что дела идут не совсем обычным порядком. Он первый вошел в замок, но уже далеко не с тем дерзким и наглым видом, какой обыкновенно характеризовал все его поступки. Гуттер, как и прежде, лежал на спине, и младшая дочь обмахивала его опахалом. Утренние происшествия значительно изменили обращение Гэрри. Роковая минута, когда, связанный по рукам и ногам, он как чурбан покатился на край платформы и бултыхнулся в воду, еще живо представлялась ему и производила на него такое же впечатление, какое испытывает осужденный преступник при виде плахи или виселицы. Ужасы смерти еще носились перед его воображением и приводили в судорожный трепет, потому что дерзость этого человека была исключительно следствием его физической силы, не имевшей ничего общего с энергией и волей. С утратой силы люди этого сорта всегда теряют значительную часть своей храбрости, и хотя Генрих Марч в настоящую минуту был совершенно свободен и здоров, однако, уныние невольно овладело им, и он не имел достаточно твердости, чтоб оттолкнуть от себя воспоминания о своем беспомощном положении. Одним словом, несколько критических минут, проведенных в озере и на платформе, произвели благотворную перемену в характере этой буйной натуры. Он был очень изумлен и опечален при виде отчаянного положения своего товарища. Занятый исключительно самим собою во время борьбы с толпой гуронов, он не мог знать того, что случилось со стариком, и предполагал, что гуроны отведут его в плен, чтобы живьем представить правительству. Внезапная смерть человека при тягостном молчании всех окружающих была для него неожиданностью. При всей своей привычке к сценам насилия он никогда до сих пор не был у постели умирающего и не следил, за постепенным угасанием жизни. Несмотря на внезапную перемену образа мыслей, присущие ему тон и манеры не могли сразу измениться, и слова его, обращенные к Гуттеру, еще обнаруживали в нем обычное легкомыслие.
— Ну, старичина,— сказал он,— эти пройдохи доканали тебя порядком, чорт бы их побрал! Вот ты лежишь теперь на досках и уж, видно, не встанешь никогда. Я рассчитывал, что тебя отведут в ирокезский лагерь, и никак не думал, что дело примет такой оборот.
Гуттер открыл свои полупотухшие глаза и бросил блуждающий взор на говорившего человека. Смутные воспоминания охватили его при взгляде на знакомые черты, которые не мог осознать его затуманенный мозг.
— Кто ты? — спросил он слабым, едва слышным голосом.— Ты не лейтенант "Снег"? О, гигант он был, этот лейтенант, и едва не отправил всех нас на тот свет.
— Пожалуй, коли хочешь, я твой лейтенант, Том Пловучий, и вдобавок твой закадычный друг. Но во мне нет ничего похожего на снег. Теперь покамест лето, и Генрих Марч с первыми морозами оставляет эти горы.
— А, так это Торопыга? Ладно! Я продам тебе волосы, отменные волосы, только-что содрал. Что ты за них дашь, Торопыга?
— Бедный Том! С этими волосами, видно, не дойдешь до добра, и меня берет уже охота бросить этот промысел.
— Где твои волосы, Торопыга? Мои убежали, далеко убежали, и я не знаю, как быть без них. Огонь вокруг мозга и пламя на сердце! Нет, Гэрри, сперва убей, а потом скальпируй.
— О чем он говорит, Юдифь? Неужели старику Тому, как и мне, наскучило его ремесло? Зачем вы перевязали его голову? Разве эти разбойники раздробили ему череп?
— Они сделали ему то, Генрих Марч, чего вы и этот умирающий старик добивались сами незадолго перед этим: они содрали с него волосы. чтобы получить за них деньги от губернатора Канады. Ведь и вы добивались гуронских волос, чтобы продать их губернатору в Нью-Йорке.
При всех усилиях говорить спокойно Юдифь не могла скрыть презрения. Генрих Марч с упреком поднял на нее глаза.
— Отец ваш умирает на ваших глазах, Юдифь Гуттер, а вы не можете удержаться от колких слов!
— Нет! Кто бы ни была моя мать, но я не дочь Томаса Гуттера.
— Вы не дочь Томаса Гуттера? Как вам не стыдно, Юдифь, отказываться от бедного человека в его последние минуты! Кто же ваш отец, если вы не дочь Томаса Гуттера?
Этот вопрос смирил гордость Юдифи. Проникнутая радостью при мысли, что ее никто не в праве осуждать за недостаток любви к мнимому отцу, она совсем забыла то важное обстоятельство, что ей некого поставить на его место.
— Я не могу сказать вам, кто был моим отцом, Генрих Марч,— отвечала она тихо.— Надеюсь, однако, что он, по крайней мере, был честный человек.
— Такой, стало-быть, каким, по вашему мнению, никогда не был старик Гуттер? Хорошо, Юдифь. Не стану отрицать, что по свету бродили странные слухи насчет Пловучего Тома, но кто же избегал царапин, когда попадал в неприятельский капкан? Есть люди, которые обо мне тоже отзываются не слишком хорошо; да и вы, Юдифь, я полагаю, не всегда счастливо отделываетесь от злых языков.
Последняя фраза была прибавлена с очевидной целью установить на будущее время основу соглашения между обеими сторонами. Неизвестно, в какой мере такая уловка могла бы подействовать на решительный и пылкий характер Юдифи, но в это время появились признаки наступления последней минуты в жизни Томаса Гуттера. Страдалец открыл глаза и начал рукою ощупывать вокруг себя,— доказательство, что зрение его потухло. Спустя минуту дыхание его сделалось чрезвычайно затрудненным и, наконец, совсем прекратилось. Перед присутствующими лежал безжизненный труп. Споры были неуместны, и молодые люди умолкли.
День окончился без дальнейших приключений. Довольные приобретенным трофеем, гуроны, повидимому, отказались от намерений совершить новое нападение на замок, рассчитывая, может-быть, что не совсем легко устоять против неприятельских карабинов. Начались приготовления к погребению старика. Зарыть его в землю было неудобно, и Гэтти желала, чтобы его тело опустили в озеро там, где похоронили ее мать. Кстати, здесь она припомнила, что сам Гуттер назвал эту часть озера "фамильным склепом".
Совершение обряда отложили до солнечного заката.
Когда все было готово, и Юдифь взошла на платформу, она первый раз обратила внимание на сделанные распоряжения. Тело лежало на пароме, окутанное белою простынею. Вместе с ним положили несколько камней, чтобы оно легче опустилось ко дну.
Наконец, все перешли на борт ковчега, и пловучий дом сдвинулся с места. Генрих Марч принялся грести, весла в его мощных руках казались легкой игрушкой. Могикан оставался простым зрителем. Было что-то величественно торжественное в этом медленном и однообразном движении ковчега. Озеро было спокойно. На поверхности воды не было ни малейшей ряби. Вокруг, куда ни достигал взгляд,— бесконечная панорама лесов. Юдифь была растрогана до слез. Генрих Марч — глубоко взволнован. Гэтти сохраняла все наружные признаки спокойствия, но ее грусть превосходила во всех отношениях печаль ее сестры, потому что она любила искренно, нежно своего мнимого отца. Вахта была задумчива, внимательна и на все смотрела с живейшим любопытством, так как ей в первый раз приходилось видеть при подобных обстоятельствах похороны белого человека. Чингачгук смотрел на все с важным и спокойным видом, как глубокомысленный философ-стоик, поставивший себе за правило не удивляться ничему на свете. Гэтти указала Марчу направление к могиле своей матери. Замок находился недалеко от южной оконечности той отмели, которая простиралась к северу почти на полмили; здесь-то, на самом краю этой отмели, Том Пловучий похоронил останки своей жены и сына, и здесь же теперь, возле них, готовились положить его собственный труп. Гэтти, посещавшая часто этот "фамильный склеп", умела отыскать его без труда во всякое время дня и ночи. Она подошла, наконец, к Марчу и сказала вполголоса:
— Положите весла, Генрих Марч. Мы уже проехали большой камень на дне озера, теперь недалеко до могилы моей матери.
Марч перестал грести и через минуту бросил якорь, чтобы остановить пловучий дом. Гэтти указала на могилу и заплакала. Юдифь также присутствовала при погребении своей матери, но никогда с той поры не видала этого места. Такая небрежность происходила совсем не от равнодушия к покойнице,— Юдифь очень любила мать и горевала о ее потере,— но она вообще имела инстинктивное отвращение ко всему, что напоминало ей о смерти. Не так было с Гэтти. Каждый вечер в летнюю пору при последних лучах заходящего солнца младшая сестра выезжала сюда в своей лодке, бросала здесь якорь и проводила некоторое время на этом дорогом для нее месте.
Марч взглянул в глубину и через прозрачную струю чистой, как воздух, воды увидел то, что Гэтти обыкновенно называла могилой своей матери. Это была небольшая скопившаяся на отмели груда земли. Кусок белого полотна, служивший саваном покойнице, еще колыхался над этой странной могилой. Остатки тела, опущенного в воду, лежали прикрытые наносной землей. Сказав Юдифи, что все готово, Марч без посторонней помощи поднял мертвеца и положил его на край парома. Прицепив концы веревки к ногам и плечам трупа, Скорый Гэрри приготовился спустить его в озеро.
— Не туда, Генрих Марч, не туда!— вскричала Юдифь, охваченная невольной дрожью.— Он не должен лежать возле моей матери.
— Отчего же, Юдифь? — с живостью спросил Марч.
— Нет, нет, дальше, Генрих Марч!
Юдифь сделала выразительный жест, и Генрих Марч по ее указанию спустил мертвеца немного поодаль от его жены.
— Вот тебе и Том Пловучий!— пробормотал Марч. Он склонил голову через борт.
— Поминай, как звали,— продолжал он.— А был мастер, и никто искуснее его не расставлял капканов и сетей. Не плачьте, Юдифь; не отчаивайтесь, Гэтти! Все мы рано или поздно должны умереть, и уж если смерть пришла, слезами не воротишь ничего. Потерять отца нелегкое дело, особенно таким девушкам, как вы, но еще можно пособить этому горю. Обе вы молоды, хороши собой и, разумеется, не долго останетесь без женихов. Если вам приятно, Юдифь, слушать честного и прямодушного человека, то я желал бы сказать вам несколько слов наедине.
Пораженная какою-то внезапною мыслью, Юдифь устремила на него проницательный взгляд и быстро пошла на другой конец парома, пригласив его следовать за собою. Там она села и указала Гэрри место возле себя. Все это было сделано с таким решительным видом, что молодой человек оробел, и Юдифь принуждена была сама начать разговор.
— Вы хотите говорить мне о супружестве, Генрих Марч? Так ли?
— Ваши манеры, Юдифь, совсем сбивают меня с толку, и я, право, не знаю, что вам сказать. Но пусть истина говорит сама за себя. Вы знаете, Юдифь, что я давно считаю вас прехорошенькой девушкой, какую только удавалось мне видеть, и этого я не скрывал ни от вас, ни от своих товарищей.
— Ну, да, я слышала это от вас тысячу раз, и, вероятно, вы не ошибаетесь. Дальше что?
— Дальше то, Юдифь, что если молодой человек говорит в таком тоне с молодой девушкой, это верный признак, что он придает ей некоторую цену.
— Правда; но это я слышала от вас миллион раз.
— Что ж такого? Всякой девушке, я полагаю, приятно слышать повторение этого. Дело известное: ничто так не нравится женщине, как беседа молодого человека, который повторяет перед ней в сотый раз, что он ее любит.
— Конечно, в известных случаях мы любим друг друга, но теперь мы в таком положении, Гэрри, что всякая пустая болтовня неуместна. Говорите без обиняков.
— Пусть так, да будет ваша воля, прекрасная Юдифь! Я часто говорил вам, что люблю вас больше всякой другой девушки; но вы, конечно, заметили, что еще ни разу я не обнаруживал ясно своего намерения просить вашей руки.
— Заметила, Генрих Марч, очень заметила,— отвечала Юдифь, и презрительная улыбка мелькнула на ее устах.
— Была на это основательная причина, Юдифь, и я не скрываю, что эта причина беспокоит меня даже в настоящую минуту. Не обижайтесь: я не намерен скрывать своих мыслей, да и не могу. Несмотря, однако, на всевозможные причины, я невольно должен теперь уступить чувству, которое давно закралось в мое сердце. Нет у вас больше ни матери, ни отца, Юдифь! Вам и Гэтти нельзя здесь оставаться одним даже в мирное время, когда ирокезы спокойно кочуют в своих шалашах; но теперь, при настоящем доложении, вы или умрете с голода, или попадетесь к этим дикарям, которые, вы знаете, не пощадят вашего черепа. Настало время, стало-быть, подумать о перемене места и о приискании мужа. Согласитесь быть моей женою, и я даю вам слово, что о прошедшем не будет между нами и помина.
Юдифь слушала с величайшим нетерпением и, повидимому, едва дождалась окончания этой речи.
— Довольно, Генрих Марч!— сказала она, сделав нетерпеливое движение рукою.— Я понимаю вас очень хорошо: вы предпочитаете меня всем девушкам и хотите на мне жениться?
— Именно так, Юдифь.
— Так вот вам мой ответ, решительный и ясный: есть, Генрих Марч, основательная причина, из-за которой я никогда не...
— Кажется, я понимаю вас, Юдифь, и вы можете не договаривать. Но ведь я уже сказал, что о прошедшем не будет между нами и помина... Отчего же вы так краснеете, Юдифь? Ваши щеки заалели, как западное небо на закате солнца. В моих словах, я думаю, обидного ничего нет. По крайней мере, я не имел ни малейшего намерения вас обидеть.
— Я не краснею, и я не хочу обижаться на вздорные слова, Генрих Марч,— отвечала Юдифь, с трудом подавляя негодование.— Я хотела вам сказать, что по некоторой причине я ни за что на свете не соглашусь быть вашей женой. Я не люблю вас! Я уверена в этом. Никакой порядочный мужчина не должен жениться на женщине, которая предпочитает ему другого.
— Вот оно что наделали эти франты в красных мундирах! Так я и думал: все зло от крепостных офицеров.
— Замолчите, Марч! Гнусно клеветать!
— Я, пожалуй, замолчу. Но время еще терпит, и, я надеюсь, вы одумаетесь.
— Я обдумала давным-давно свой ответ на ваше предложение, и вы слышали его. Теперь мы понимаем друг друга, и вы избавите меня от дальнейших объяснений.
Серьезный тон Юдифи окончательно сбил с толку Гэрри. Никогда до этой поры не приходило ему в голову, чтобы дочь Пловучего Тома могла отказать в своей руке такому человеку, как он, которого вообще считали первым красавцем во всей местности. Правда, Юдифь почти всегда обращалась с ним довольно грубо и даже смеялась над ним в глаза; но такое обращение Генрих Марч приписывал обыкновенно кокетству молодой девушки. И вот теперь совсем неожиданно он слышит от нее отказ, решительный отказ, уничтожавший всякую надежду.
— С этой поры Глиммерглас не имеет ничего привлекательного для меня,— сказал он после минутного молчания.— Нет больше Пловучего Тома, а гуроны кишат по берегам, как голуби в лесах. Видно, мне придется оставить это место.
— И оставьте. Зачем вам подвергаться опасностям из-за других? К тому же я вовсе не вижу, какую услугу вы могли бы нам оказать после того, что случилось. Уезжайте в эту же ночь!
— Во всяком случае, я еду с крайним огорчением, и причиною моей грусти будете вы, Юдифь.
— Перестанем об этом толковать, Генрих Марч. Ночью, если хотите, я сама провожу вас на лодке, и вам не трудно будет добраться до ближайшей крепости. Если бы по прибытии туда вы могли прислать нам отряд...
Юдифь замялась. Ей не хотелось, чтобы ее слова произвольно мог перетолковывать человек, и без того представлявший в неблагоприятном свете ее отношения с крепостными офицерами. Генрих Марч понял ее мысль.
— Я догадываюсь, почему вы не оканчиваете вашей мысли,— сказал он.— Ничего. Я вас понимаю. Тотчас же по прибытии моем будет отправлен целый полк и он прогонит всех этих негодяев. Я сам буду в числе солдат и постараюсь удостовериться собственными глазами, что вы и Гэтти спасены. Судьба, может-быть, позволит мне взглянуть на вас еще раз, прежде чем я навсегда расстанусь с вами.
— Ах, Генрих Марч, отчего бы вам всегда не говорить в таком же тоне? Вероятно, мои чувства к вам получили бы совсем другой характер.
— Неужели теперь уже поздно, Юдифь? Я груб, неотесан и привык шататься по лесам. Но все мы изменяемся рано или поздно.
— Да, теперь слишком поздно, Генрих Марч! Ни к вам, ни к другому мужчине, кроме одного, не могу я питать чувство, которое вы желали бы отыскать во мне. Этого, я думаю, довольно, и вы оставите меня в покое. С наступлением ночи я или Чингачгук высадим вас на берег. Вы отправитесь в ближайшую крепость по реке Могауку и пришлете к нам военный отряд как можно скорее. Могу ли надеяться, что вы останетесь нашим другом, Генрих Марч?
— Без сомнения. И эта дружба была бы гораздо теснее, если бы вы переменили свое мнение обо мне.
Юдифь казалась взволнованной, но скоро успокоилась и хладнокровно продолжала:
— Вы найдете на ближайшем посту капитана Уэрли, и, вероятно, он сам будет командовать отрядом. Однако, я бы очень желала, чтоб эта команда была поручена другому офицеру. Нельзя ли как-нибудь задержать капитана Уэрли в крепости?
— Это легче сказать, чем исполнить, Юдифь, потому что старшие офицеры делают все, что им вздумается. Майор дает им приказания; капитаны, поручики, прапорщики должны повиноваться. Я знаю офицера, о котором вы говорите: он способен высушить целый Могаук, если вместо воды будет в нем мадера. Буян отчаянный и страшный волокита! Я не удивляюсь, Юдифь, что вы не любите капитана Уэрли.
Юдифь вздрогнула, но промолчала.
Через минуту она встала и сказала Генриху Марчу, что больше ничего не имеет ему сказать.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь